Я отказался от участия в политическом процессе на Украине, потому что я не знаю, как человек с моими убеждениями может в этом процессе сегодня участвовать
Я всегда любил украинский язык. Не скажу, что я любил Шевченко, но одно время меня восхищала невероятная поэтика именно его языка — того, на котором мы сегодня уже, конечно, не разговариваем, который тогда, в его времена только-только зарождался, представляя из себя удивительный по фонетике сплав древнего разговорного русского языка и современного ему польского, но нравился он мне очень.
В результате у Шевченко получался язык очень красивый. Он был не такой шипящий, как польский, и не такой прозрачный и объемный, как русский, но свой, домашний, песенный, льющийся, как ручей, красивый, достойный воспеть красоту Украины.
Мне это нравилось. Я никогда в детстве и юности не говорил на украинском языке. Я учился в русской школе и украинского не знал. Мой отец был украинцем и все больше говорил дома на суржике. Мать говорила на русском языке. Она русская, рожденная на Сахалина, и даже до сих пор она не избавилась от характерного ясного русского произношения русских слов.
Язык я выучил уже после распада Советского Союза, кода я уволился в запас и вернулся в Киев. Одно время я много работал по Западной Украине и язык выучил достаточно быстро.
Правда уже тогда, когда я начал читать Шевченко, я заметил некоторую странность в общении с интеллигенцией Львова и Ивано-Франковска. Особенно меня поражала позиция их греко-католических священников, которые не стесняясь тогда в девяностые годы поднимали тосты за «смерть москалям». Честно скажу, оказавшись впервые в подобной ситуации (это был торжественный прием в Ивано-Франковске по поводу очередной годовщины Незалежности), я не знал, как надо себя вести. Все вокруг смеялись, поддерживая важную духовную персону, поднявшую такой тост, и я сам себе сказал, что скорее всего это просто шутка такая, и что она означает нечто вроде тех шуток, которыми мы шутили на флоте по поводу хохлов и москалей. Но я ошибся.
Потом я специально отдельно поговорил с той «духовной» персоной. Предмет для разговора я выбрал сам, предложив поговорить о Тарасе Григорьевиче Шевченко, поскольку тогда он, как, в некотором смысле, фундамент новой создававшейся Украины, особенно меня интересовал. Духовное лицо с радостью отозвалось на это мое предложение и, на очень еще тогда плохо для меня понятном западенском наречии, стало упирать на то, что самым великим произведением Тараса Григорьевича есть его поэма «Гайдамаки», которая описывает восстание Гонты и Железняка.
Я тогда как-то неуверенно возразил, что очень уж много крови и жестоки в этой поэме воспевает Тарас Григорьевич, где казаки массово вырезают евреев Умани и польскими головами играют в мяч на рыночной площади. Где обедать они после бойни садятся не за столы, а накрывают прямо на телах растерзанных ими жертв. Сказал, что мне не понятно, как один из главных героев поэмы публично зарезал своих малолетних детей только за то, что мать (жена его) окрестила их в католичество.
«Духовное лицо» посмотрело на меня с пьяным подозрением и сказало мне, что я еще ничего не понял ни в Шевченко, ни в украинском народе.
Как же он был прав!
Я ничего тогда еще не понимал в том украинском народе, который постепенно пришел из Западной Украины и сегодня заразил собой почти уже всю остальную её часть.
Но я тогда был полон оптимизма. Западная Украина, думал я, это еще не вся Украина, это — не Гоголь и не его Малороссия, это не Бердяев и не его «Самопознание», это не Булгаков и не его Киев, это даже не Шевченко – думал я. Это просто небольшой народец, который не так давно стал народом украинским, но постепенно он ассимилирует и станет таким же, как и мы все, живущие в Киеве, Харькове или Донецке.
Я опять ничего не понимал. Это не был просто небольшой народец – это была инфекция, вирус, чума.
И вот эта чума распространилась. Хорошо подкормленная и постоянно удобряемая идеологическими лабораториями США и Канады, она системно несла себя в мозги и души киевлян, одесситов, харьковчан, все более и более перерождая их в тот самый западенский маленький народец, все более и более радуя «духовное лицо» в Ивано-Франковске, понимавшее, в отличие от меня, истинную сущность «украинства».
Флаг, Герб, Гимн Украины стали постепенно насыщаться новыми смыслами. Как когда-то над городами пораженными чумой вывешивали черные флаги, так и сегодня, желто-голубой флаг стал для меня символом болезни.
Окончательное насыщение государственных символов Украины античеловеческим содержанием произошло тогда, когда под пение Гимна, под желто-голубыми штандартами, с трезубом на броне украинские танки расстреляли милиционеров Мариуполя, а такие майданные активисты, как Белецкий, Кива, Ярош и им подобные отправились расстреливать украинцев Донбасса.
Причем, те, кто отправился воевать с восставшим Донбассом, делали, и продолжают это делать, яростно и самоотверженно, веря в то, что они таким образом защищают свою родину. Они ведь не просто убивают тех, кто мыслит иначе, они и сами погибают на этой войне, но тем не менее они идут убивать. Т.е. это и есть их истинные идеологические убеждения. Это и есть их страна, это и есть их государство, которое они построили в соответствии со своими убеждениями – идеологическое государство, в котором стрежневой образующей идеологией есть идеология украинского национализма, идеология русофобии и ненависти, государство в котором мне места нет.
Ведь придя даже в Парламент, став вновь народным депутатом, мне придется давать Присягу на верность именно этому государству. Мне придется петь Гимн, одеть на лацкан пиджака Флаг и служить под Гербом этого не моего по духу государства.
Я не представляю, как я, оставаясь самим собой, смогу служить тому, во что превратилась моя Украина, став для меня чужой и опасной.
Я знаю, что для многих это не является преградой, и я ни в коем случае их не осуждаю. Просто я не буду честен, если вдруг затяну где-нибудь: «Ще нэ вмэрла». Мне просто кажется, что это все равно, как если бы делать политику в Третьем Рейхе. Ничего, мол, страшного, скажет кто-нибудь: ну, позиговал бы, повесил бы у себя в кабинете Свастику, походил бы факельными шествиями по улицам Берлина, стал бы депутатом Рейхстага и предложил бы альтернативу господствующей фашистской политике, предварительно, правда, принеся присягу на верность фашистскому государству.
После этого остается, разве что, предложить новую модель газовых печей для крематориев Рейха, и внести изменения в закон о госзакупках, чтобы покупали именно твои печи, поскольку они более гуманны, и имеют более высокую производительность.
У меня так не получится. Я знаю себя.
Василий Волга, Украина
Свежие комментарии